Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана] - Сергей Алексеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А я летала! Иль все приснилось?
– Опять головушку склонила… Вставай, горлица, пора заутреню служить. Всю ночь грешила! Вон, мед пила и оскоромилась!..
– Ишь, раскудахталась, наседка? Немедля с глаз долой!
– Что ж, матушка, сердиться, коль утро наступило? Уж не гневись, вставай, молиться будем. Духовник Аввакум сказал, неровен час, антихрист явится на Землю. Негоже в лени прозябать и тело нежить сном. Вставай!
– Ах, ведьма дряхлая! В моих хоромах мне указ чинить? Сие я не позволю! А ну-ка, убирайся прочь!
– В нее же бес вселился! – Меланья закрестилась. – Свят-свят-свят…
Боярыня вскочила, хлестнула четками, толкнула в спину.
– В хоромах я уж не хозяйка! Черница мною правит! Доколе ж мне терпеть?!
Старуха убралась, но дверь закрыться не успела – уж Федор тут как тут. Веригами бряцая, к столу прошел, допил остатки меда, взял рыбы кус и сел на лавку.
– Как почивала, матушка? Опять в окне твоем всю ночь свеча горела. Молилась аль знак кому давала?
Она и вовсе взбеленилась, стащила с лавки и шапку сорвала.
– Ты что расселся, пес? Ты кто таков, чтоб с моего стола вкушать? Ты раб! И след стоять пред госпожою на коленях!
Блаженный рыбу съел и кости на пол сплюнул.
– Я пред государем шапки не снимаю… Поелику блажен!..
– Но предо мною встанешь! – схватила за волосья, но Федор вырвался.
– Гневлива ныне, матушка! Помилуй, в чем я провинился? Грех так терзать безвинных!
– Не смей перечить! Изыди вон! Чтоб духу не слыхала!
Придерживая крест, он было вон пошел, но на пороге ухмыльнулся:
– Чай, князь светлейший не явился ночью…
Боярыня метнула в него кубком – юродивый за дверь, и токмо мерзкий смех донесся до ушей.
– О, Боже! – на лавку опустилась. – Как допустил Ты, что о грехе моем уж нищие судачат? Возможно ль измываться над вдовой?..
В сей миг Меланья заползла и в ноги повалилась.
– Помилуй, матушка, и не вели казнить! Не по своей охоте – Бог надоумил освятить…
– Был мой указ пред очи не являться! Аки посмела ты, старуха?!.
Та еще пуще испугалась и молвила, косясь на дверь:
– А Федор! Федор повелел! Послал водой кропить…
– Федор?.. Ах, мелкий бес!
– Воистину! Воистину! Спаси нас, матушка! Избавь!
– Довольно квохтать! Прочь!
Меланья в дверь, однако же оттуда, подобно жидкой глине, влилась толпа убогих. Все пали на колена и закричали разом, со стоном и слезами:
– Заступница! Кормилица! Не дай погибнуть! Который день не кормят! Ясти не дают! Услышь нас! Смилуйся над нами! Сама-то вон вкушаешь – нас голодом моришь!
– Прочь, ненасытные утробы! Вас не кормят! Егда я пол-амбара хлеба стравила и солонины воз!
– Подай кусочек, матушка! Христовым именем! Подай!.
– Ступайте в трапезную! Там накормят.
Она пройти пыталась – убогие же заступили путь.
– В трапезной твоей, блаженная, уж третий день не подают! Ни крошки! Ни кусочка!
– Почто не подают, коль я велела?! Сей час же слугам и стряпухам воздам!
Все замерли, потупились, и в тишине раздался голос Киприана.
– Они безвинны, матушка. Се Федор… Блаженный Федор запретил!
– Опять я слышу сие имя!.. Ну, плут! Ну, дерзкий проходимец! Ату его! Ищите!
Полуслепой, увечный люд рассыпался по терему, разлился по двору, и скоро Федора достали из-под навозной кучи. И кто-то крикнул – бей его! Толпа в тот час схватила камни и вмиг забила бы, да Киприан-блаженный вдруг заслонил верижника.
– Не балуйте! Не смейте! Не радуйте бесов!
Но камни полетели, да мимо все! И ахнула толпа, дух затаила, съежилась и отступила.
– Ужель и впрямь святой?!
Боярыня пришла на конный двор, батог у нищенки взяла. В тот час толпа воспряла и распрямилась. Скорбящая же вдруг узрела кровь на челе верижника. Рябой от крови стал, эвон зело избили! И дрогнула душа.
– Поди, умойся.
– Отчего? Я чист и свят.
– Чело в крови…
– А се чужая кровь! – воскликнула толпа. – Намедни зрели казнь! На лобном месте голову срубили!.. Катилась голова и – ла-ла-ла! А он ее поймал!..
– Опять на казни был? – от страха отшатнулась. – Отныне запрещаю ходить на Лобное! Не сметь!
– Да как же не ходить? – убогие качнулись. – Верижник нам велит!.. Кто не пойдет, тот хлебца не получит!..
– А что же вы молчали? Почто не знаю я?
– Но Федор не велит…
Скорбящая взъярилась.
– Кто в моем доме правит? Ты иль я?
Блаженный на колена встал и указал перстом в убогих.
– Не ты. И уж должно, не я. Они всем домом правят. А мы с тобой рабы!
– Да как ты смеешь, вор! – и батогом его. – На, на, разбойник! Вот эдак получай!
Убогие ей хором:
– Так, так ему! Ужо запомнит нищенские слезы!
Вначале Федор, будто змей, крутился, но вскорости взмолился:
– Боярыня! Вдовица преблагая! Ох, пощади! Не бей до смерти! Я во всем признаюсь! Чужую волю исполнял! Ей-ей, чужую! Духовник Аввакум велел сих дармоедов не кормить!
– Врешь, безблагодник! Ты выгнал Афанасия! И Киприана бил!
Тот в слезы, тянется к ногам.
– Ох, отпусти! Помилуй! Видит Бог, не бил, не гнал. Все Аввакум! Все он распорядился! Сказал, чтоб ты весь дом очистила от скверны – суть, от убогих.
– Бить стану, покуда не услышу правды!
Тут верижник встал, расправил цепи, взглянул с достоинством и молвил тихо:
– Так и сказал: гони всех нищих, хворых – прочь все уродство! И мне велел помочь. Аще сказал наш прозорливец, средь голытьбы, что ты пригрела, есть праведник один, блаженный, и с виду незаметен, тих, но служит сатане.
– Помилуй, Боже!..
– Неправда се! – убогие завыли. – Се ложь! Не верь же, госпожа!
– Позри, аки беснуются, – потупился верижник. – Им от стыда и глаз бы не поднять – они визжат…
– Пригрела оборотня… Ужели не позрела ложь?
– Не я сие сказал – духовник наш, страдалец преподобный. Се крест! Вполз в терем, ровно тать, будто чума, вселился и ржой бесовской разъел все души нищих. Одна нетронутой осталась – се суть твоя…
– Как его имя?
– А имя – Киприан.
Боярыня отбросила батог и стушевалась.
– Не знаю, право… Мне чудилось, сей старец воистину блажен.
– Да ты слепая, страстотерпец прав…
– Что ж мне творить? Прогнать его?..
– И вкупе с ним – всех до единого. Гони нечистых, очисти дом от скверны!
– Постой, а ты? И ты уйдешь?
– И я уйду, – смиренно молвил он. – Поелику с сим стадом жил и замарался. Но прежде я открою правду, покаюсь пред тобой.
– Ну что ж, открой! Послушаю тебя.
Верижник отступил и взором яростным обвел толпу убогих.
– Да разве можно говорить при сем народе? В минуту разнесут по всей Москве! Вели прогнать, тогда скажу.
– Подите прочь! – велела. – Вон со двора!
Толпа не шелохнулась и молчала. Блаженный Киприан суму поднял, но очи долу.
– Ужо пойдем. И верно, нечисть мы, коли живем, как вши. Эвон, присосались…
И скрылся за ворота. Но горбуны, хромые и слепые – сей сор людской – стоял безмолвным и зрел бельмастыми глазами со злобой тяжкой: почто ж Скорбящая вдова нас выставляет? Столь лет кормила и язв не брезговала, а ныне прочь? Дурная баба! Коли прогонит, так подпалим! Пускай огнем горит!
Сие она позрела и оторопь взяла: воистину, кого пригрела? Приют кому дала? Чьи раны врачевала, души, забыв о сыне?
Стряхнув озноб, она взъярилась и стражу позвала.
– Всех за ворота вон! Чтоб духу не слыхала!
Убогих выбили взашей, а кто противился – плетями. И стало тихо, будто смрад рассеялся, и Разгуляй вдруг солнцем осветился.
– Услышал мя Господь, – верижник улыбался. – Зри благодать, вкушай покой, ведь заслужила…
– Ты правду посулил? Ну что же, кайся!
– А не прогонишь?
– Коль нет греха, живи. Но ежли согрешил и вверг меня!.. И Аввакум тебе – суть, не защита.
Помедлил Федор, крест воздел, уставился в глаза – вдруг страшно стало…
– Клянусь и каюсь! Был грех, да токмо из любви к тебе! Воистину глаголю! Сгорал от ревности, егда вокруг тебя плуты да нищие кружились. А этот князь? Боярин Вячеславов?.. Тогда измыслил всех прогнать, чтоб одному остаться и служить тебе! Давно и тайно ты мне люба! И чтобы рядом быть, я сделался блаженным, цепями оковался, сим крестом. Готов носить до смерти, лишь быть бы близко… Теперь сама ответь мне: любовь – се грех иль благо?
Она лишь очи опустила и удалилась прочь.
15.
Побитый Федор постоял среди двора и, будто бы смущенный, вериги подобрав, уполз в клетушку к матери Меланье. И закричал с порога:
– Агнец Божий! Пожалей меня! Позри, как мне досталось. Скорбящая взъярилась, всех прогнала! Я слово молвил против – мне батогов! Теперь и здесь болит, и тут… Должно, умру я скоро.
Меланья его боялась и почитала, как святого, и посему лицо ему обмыла, босые ноги и вериги, питья дала, на лавку уложила.
